Международный аналитический центр

В конце второго десятилетия 21векапроблемы глобальной безопасности стали главными вопросами повестки дня всех регионов мира. Отношения России с Западом уже вступили в стадию так называемой новой холодной войны «с элементами гонки вооружений, ремилитаризации и раскола европейского континента, при разрыве политических и экономических контактов между лидерами соперничающих стран и деградации дипломатии».

 

Сегодня очевиден кризис принятых правил игры, кризис самой логики мировой политики, кризис либерального миропорядка, междуцарствия З. Баумана. Споры вокруг особенностей нового противостояния сводятся к мысли о том, что нынешний кризис не такой всеобъемлющий, каким он был во времена холодной войны, ноон гораздо опаснее. На политической арене это обстоятельство проявляется в сокращении диалога на всех уровнях и во всех направлениях наряду с продлением режима санкций и контрсанкций. Процесс «закручивания санкционной спирали» вокруг России, США и Евросоюза заставил исследователей задуматься о происхождении и целесообразности таких мер. Хотя санкции стали «умнее», результаты их воздействия по-прежнемучрезвычайно трудно предсказать.

 

В настоящее время ценностный дискурс в политике становится все более актуализированным, о чем свидетельствует выражение крайних мнений о предстоящем столкновении цивилизаций, третьей мировой войне (в гибридной форме), войне ценностей или, как отметила Саква, «столкновении нарративов». На практике это представляет собой бойкот российских и пророссийских СМИ, экспертных мнений и ограниченных средств распространения альтернативной информации и вариационных точек зрения. Ишингер согласился с Саквой, который считал, что «фундаментальная проблема заключается в повествовании», в то время как Мюллерсон утверждал, чтосуществует напряженность между двумя различными представлениями о динамике изменений в текущей геополитической конфигурации мира.

 

Большинство исследователей сошлись во мнении, что конфликт между Россией и коллективным Западом не является ни идеологическим (Россия в своем экономическом развитии движется по глобальным рельсам либерального капитализма), ни ценностным (оба региона разделяют ценности демократии, верховенства закона и прав человека). Проблема в основном касается разницы между ценностно-политическими проектами и, по сути, их нарративами. Более того, эти нарративы становятся все более неоднозначными; они скорее «рассказывают» о реалиях прошлого, чем о будущем.

 

Новые тенденции в политике США в отношении европейских партнеров свидетельствуют о том, что послевоенная архитектура евроатлантической безопасности постепенно подходит к концу. ЕС, похоже, не совсем готов к таким преобразованиям: Лукьянов говорит, чтонет никаких идей об основе, на которой Европа могла бы консолидироваться, помимо привычной трансатлантической парадигмы. В ЕС слишком много линий размежевания, и резкое движение может привести к трещинам во всех направлениях. Поведение президента США Трампа поставило перед Европой серьезный вызов в то время, когда у Евросоюза нет консолидированного решения по стратегии дальнейшего развития или четкого понимания путей решения проблем региональной безопасности на постсоветском пространстве, Ближнем Востоке и континенте в целом.

 

Российский нарратив, стремящийся к многополярности в мировой политике, опоре на национальный суверенитет и традиционные ценности, позиционируется как глобальная альтернатива для всего незападного мира. Россия провозгласила свой поворот на Восток, но не продвинулась в этом отношении далеко, сконцентрировав свою внешнюю политику на дискурсе вокруг полемики с западными странами. Громкие голоса говорят о стратегическом одиночестве России и ориентации на изоляционизм, что иллюстрирует отсутствие позитивной повестки дня, которую Россия может предложить остальному миру. То есть российский нарратив все дальше отходит от идеи Примакова о многополярности и «мире без сверхдержав», приводя все больше к самоизоляции, а самоизоляция ведет к краху.

 

В ходе саммита «Глобальные вызовы в Астане» в 2018 году прозвучало предложение о том, что «мы все должны говорить не о «полярности», как этот термин подразумевает конфронтацию, а, например, о «полифонии» или полифонической международной системе, в которой будут услышаны все голоса, кроме откровенно экстремистских». Это замечание демонстрирует необходимость новых концепций, другого языка для международной политики и реформирования существующих нарративов.

 

На ум впервые приходит нарратив европейской безопасности в этих условиях. Проблемы безопасности становятся все более актуальными, и Европа, с добротой Трампа, по-прежнему изобилует ими. Однако Россия вряд ли готова повторить инициативу, когда-то предложенную президентом Дмитрием Медведевым (Договор о европейской безопасности) и не поддержанную странами-членами НАТО. Эта инициатива 2008 года относилась скорее к «длинному20-мувеку» (если позаимствовать терминологию Хобсбаума), чем к современным реалиям.

 

В условиях не уменьшающейся взаимозависимости и смещения центров экономического и политического влияния в сторону Востока уместно обсудить переходот евроатлантического к евразийскому мируили, что более важно, от евроатлантической к евроазиатской архитектуре безопасности. Межрегиональная повестка в формировании контуров архитектуры региональной безопасности приходит на смену глобальной повестке дня. Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что мы понимаем евро-азиатскую или евразийскую безопасность не в рамках постсоветского пространства, как ее часто интерпретируют, а гораздо шире, чем Европа + «Большая Евразия». Только в таких масштабах можно эффективно решать вопросы безопасности. Необходимо также обозначить круг современных участников этого процесса: с одной стороны, Россия все активнее сотрудничает с глобальными акторами (например, Китаем, Ираном и Индией), а с другой – выстраивает отношения со всеми региональными игроками (например, Турцией, Ираком, Саудовской Аравией, Израилем). Однако широта и разнообразие партнерских отношений не всегда позволяют «наполнить содержание концепцией всеобъемлющего партнерства Большой Евразии», хотя это можно было увидеть вполне определенно.

 

Сущностное содержание российского внешнеполитического нарратива не должно так сильно основываться на идее защиты суверенитета и статуса военной сверхдержавы, которая на данный момент является основным имиджем. Караганов утверждал: «Краеугольным камнем российской стратегии должно стать сознательное лидерство в предотвращении новой большой войны, превращение в ведущего экспортера безопасности». Безопасность, в широком смысле, понимается здесь как результат (т.е. продукт) взаимодействия субъектов мировой политики, как ситуация, в которой субъект выживает и остается идентичным самому себе (т.е. он не претерпевает существенных изменений под влиянием извне, комплексный подход дает возможность сочетать так называемую «жесткую» и «мягкую» безопасность, что особенно важно в случае двойственных явлений роста насилия и расширения числа субъектов в международной жизни, которые конкурируют с национальными государствами и дестабилизируют международное сообщество.

 

Как отметила Лебедева, российская инициатива президента Медведева в Договоре о европейской безопасности подверглась критике на Западе за то, что она сосредоточилась на вопросах «крайне жесткой безопасности». С тех пор Россия прошла долгий путь; Угрозам «мягкой безопасности» уделяется не меньшее внимание, способствуя тем самым «многоплановым переговорам по различным аспектам архитектуры европейской безопасности, в том числе в более широком мировом контексте», а именно построению макрорегиональной безопасности «Большой Евразии». В практическом плане такой подход, предложенный Институтом современного развития (ИНСОР) в 2009 году, основан на выработанных договоренностях между НАТО и ОДКБ.

 

Что касается макрорегионального характера евразийской безопасности, то чрезвычайно широкий список акторов, без которых архитектура безопасности была бы невозможна (и усилия России по их интеграции). Евразийская безопасность в современных планетарных условиях предполагает от России гибкость в альянсах, включая ЕС, БРИКС, ОДКБ, СНГ и другие.

 

В таком широком геополитическом пространстве архитектура евразийской безопасности может базироваться только на серьезном фундаменте, для которого Караганов предложил «[возродить] законническую традицию приверженности международному праву» и существующим международным институтам. Помимо этой основы, должны быть четко определены соответствующие столпы для каждого из направлений «жесткой» и «мягкой» интегрированной безопасности. Однако, пока они обрамлены, основные черты этой архитектуры очерчены: в Евразии есть несколько столпов безопасности. Во-первых, евразийский треугольник стабильности между Индией, Китаем и Россией в разных измерениях: политическом, экономическом, дипломатическом и военном. Второй столп – это ОДКБ. Третий столп евразийской безопасности включает в себя сотрудничество между различными международными группами, а также новыми и перспективными институтами международного сотрудничества, их сближения и координации совместных действий. Одной из последних инициатив такого рода является соглашение между Китаем и Россиейофинансировании взаимодействия ЕАЭС и проекта «Пояс и путь».

 

Стратегия развития концепции интегрированной евразийской безопасности и нарратив, основанный на этой концепции, должны быть разработаны в матрице, где будут учтены компоненты нарратива (т.е. актор, действие, обстоятельства, инструменты, цель и трудности), а все вышеупомянутые измерения безопасности в масштабе макрорегиона «Большой Евразии» будут включать страны ЕС. Об этом осторожно говорится в Докладе Валдайского клуба, в котором поясняется, что партнерство или сообщество Большой Евразии – это, во-первых, концептуальные рамки геополитического, геоэкономического и геоидеологического мышления, которые задают вектор взаимодействия государств континента. Для создания этого настроения Россия должна направить концентрированные усилия на формирование и активное трансляцию соответствующего нарратива о макрорегиональной евразийской безопасности в контексте реконфигурации миропорядка.

Rethinking Russia выпускает свой новый доклад о развитии парламентаризма в мировой политике.

 

Современная демократическая модель вытекает из парламентского представительства, которое развивалось на протяжении ряда веков в поисках лучшей согласованности между людьми и принятием политических решений. Эволюция парламентаризма различается от страны к стране, что, однако, привело нации к аналогичным функциям для их представительных органов.

 

Что такое парламент XXI века? Это национальное или универсальное явление? Как это связано с глобальным управлением? Кто представляет людей (не народы) за пределами их суверенного образования?

 

Спикер Государственной Думы РФ Вячеслав Володин поднимает соответствующие вопросы, чтобы сформулировать, каким может быть российский взгляд на развитие парламентаризма. Мы считаем, что такой дискурс стоит переосмыслить, и предлагаем свои идеи по этому поводу. Кто знает, может быть, такая дискуссия будет способствовать лучшему пониманию проблем, с которыми мы сталкиваемся.

Институты являются государственными органами, порожденными интенсивными отношениями между народами и направленными на эффективные социальные действия. Они всегда оказывали большое влияние на прогресс и любой тип сотрудничества. Нестабильность и хрупкость, которые характеризуют многие современные институты, заставляют нас задуматься об их природе и будущем: должны ли мы продолжать полагаться на институты, и если да, то какой институт может иметь большее значение перед лицом растущих проблем.

 

С точки зрения основной политики институты можно рассматривать как фундаментальный элемент всеобъемлющей модели демократии, которая стала универсальной и которой следует и к которой стремится большинство стран. Идея быть демократичной сегодня означает наличие определенного круга институтов, которые воплощают такие понятия, как выборы, политическая представительность, права человека, верховенство закона и т.д.

 

В международных отношениях институты на протяжении веков были своего рода целевыми ориентирами – критически важными рамками, которые позволяют действовать коллективно, формулировать какие-то общие ценности и формировать возможные установки к формирующемуся миропорядку. Без институтов эти темы не были бы на повестке дня. Такие тенденции можно наблюдать в более длительной истории, например, в Ганзейском союзе или глобальных акторах современности. За Вестфальским миром, Венским конгрессом или Ялтинскими соглашениями последовала соответствующая институционализация.

 

Сегодня традиционные институты довольно часто становятся хрупкими и слабыми. Проще всего назвать эти институты устаревшими и жесткими и искать более современные варианты. Однако проблема заключается в искусственно созданном отсутствии доверия, вызванном конкретной политикой, проводимой некоторыми вполне очевидными субъектами. Иногда доверие к институтам является volens nolens подорванным теми, кто всегда намеревался их поддерживать. Эти страны и режимы, которые всегда решительно выступали за институционализацию демократического порядка, продолжают притворяться чистыми демократиями.

 

Только взгляните: они относятся к своим собственным высококлассным отечественным институтам, способным воспроизводить все священные ценности независимо от того, входит или выходит из них один человек. Но как только они разбираются с международными отношениями, появляются конкретные «плохие парни», которые всегда стоят на пути «демократического мира». Кажется, что для того, чтобы демократические институты сделали людей счастливыми, Саддам Хусейн, Муаммар Каддафи, Башар Асад или Николас Мадуро просто должны быть изолированы и все. Почему этого не происходит, и демократические институты терпят неудачу? Потому что на сцену выходят новые плохие парни!

 

Таким образом, они заявляют, что институты основаны на их внутренней политике, но в международных отношениях они имеют дело с личностями. Если не лицемерие, то, похоже, некоторые крупные державы, которым удалось развить свои собственные демократические институты внутри, оказались не заинтересованы в создании лучших институтов снаружи (как в других странах, так и в глобальном масштабе).

 

Функционирование без учета какой-либо личной воли является большой проблемой для любого внешнего субъекта, особенно когда он пользуется какой-либо выгодой от данного объекта. Мало кто будет готов потерять существующие выгодные связи. Сама концепция института основана на концепции независимого функционирования, для воспроизводства без учета каких-либо личных вкладов. Разве не было бы более предпочтительнее иметь кого-то, на кого вы могли бы повлиять или, по крайней мере, торговаться? И хотя либеральная реакция была бы совершенно очевидно сбалансирована с реальной политикой, с точки зрения формирующейся цифровой повестки дня проблема доверия к чему-то, что ни один человек не может контролировать, снова и снова появлялась в социальной динамике.

 

В целом Россия продолжает рассматривать институты как важнейший элемент своего системного видения, позволяющий выстраивать любые интенсивные отношения. Российская Федерация является решительным сторонником институтов (хотя она верит в них все меньше и меньше), поскольку они законно представляют народ. Более того, народ России, скорее всего, поддержит те институты, которые продвигают общую волю. Таким образом, многосторонние организации становятся последним средством для российского видения. За то, чего они стоят.

ПРАВИЛЬНЫЙ ЗАГОЛОВОК: Гибридная вера. Зачем современному миру нужна несостоявшаяся Церковь?

 

Появляются основания для новой трактовки учения «Москва есть Третий Рим», а именно, что каждый Рим имеет свою Церковь: поскольку под влиянием внешних факторов «два Рима пали; третий стоит; и четвертого не будет», мессианская роль России становится довольно мистической.

 

Александр Коньков

 

«Наступите на мышь, и вы оставите свой отпечаток, как Гранд-Каньон, через Вечность. Королева Елизавета может никогда не родиться, Вашингтон может не пересечь Делавэр, возможно, вообще никогда не будет Соединенных Штатов. Так что будьте осторожны.

Оставайтесь на Пути. Никогда не отходи!»

 

Рэй Брэдбери «Звук грома»

 

Может ли лоскут крыла бабочки привести к урагану? Этот классический пример из теории хаоса, который относится одновременно к географии, математике и философии, еще может вызвать жаркие споры среди интеллектуалов: красота метафоры не повод искать рациональное в иррациональном. Для жертв урагана, однако, на самом деле не имеет значения, что его вызвало — взмах крыла бабочки или хвост церковной мыши.

 

При всех спекуляциях о том, что произошло 5 января 2019 года в Георгиевском соборе в Стамбуле, его последствия оставляют все меньше сомнений в том, что кризис, спровоцированный Томосом об автокефалии Православной церкви Украины, грозит перекинуться не только на другие страны, но и на Вселенское Православие и христианство в целом (которое видело мало расколов и реформ в своей истории) и даже повлиять на глобализацию и мировой порядок (правда, не все в восторге от религиозного измерения, но сейчас оно не оставляет выбора: его будет трудно не заметить). В каком-то смысле, учитывая особые связи между Константинопольским Патриархатом и политическим Западом, Томос об автокефалии также можно рассматривать как попытку последнего найти решение «Проблемы 2014»: Украина потеряла Крым, но получила собственную Православную Церковь. Но в любом случае этот фактор создаст новый клубок разногласий, последствия которого выйдут за пределы Украины, как это часто бывало в последние годы.

 

Это не первый случай, когда вопросы религии и вероисповедания оказываются в центре внимания политики. Конечно, концепция прав и свобод человека, включая фундаментальную свободу совести и право исповедовать любую религию или не исповедовать никакой религии, сильно усложнила знаменитую формулу Ленина столетней давности об отделении церкви от государства и отделении школы от церкви. Однако это лишь пример установления границ между церковью и государством – это не отменяет возможности пересекать эти границы.

 

ЦЕРКОВЬ ИЛИ НОЧНОЙ КЛУБ?

 

Термины, которые можно услышать в контексте украинского церковного вопроса, довольно причудливы для информационного пространства 21 века: томос, канон, анафема, автокефалия. Они причудливы по форме, но по существу они удивительно знакомы ушам современного наблюдателя, что означает независимость, признание и легитимность. По сути, Томос об автокефалии, который больше похож на музейный экспонат из далекого средневековья, чем на нормативный акт, перекраивающий многовековой статус-кво, отражает, как капля воды, все ключевые вызовы нынешнего распадающегося мирового порядка с его двойными стандартами, правом сильных и молчанием слабых, интересы меньшинства и безразличие большинства, признанные границы и право на самоопределение.

 

Со времени косовского прецедента 2008 года мир живет в расколотой геополитической реальности: в некоторых его сферах есть государства, которых нет в других сферах, где, в свою очередь, есть игроки, которых нет в третичных сферах. Процессы, развернувшиеся после обретения Косово независимости, только усугубили крах линейной логики международного взаимодействия. Сегодня у каждого из его участников есть как свое видение предмета диалога, так и свое представление о ?? участники этого диалога, с которыми ему приходится вести переговоры за глобальным столом переговоров. К ним относятся не только частично признанные государства, но и всевозможные негосударственные акторы, внедряющие свои мотивы в хор мировой политики. Одни их слушают, другие нет — либо не слышат их в информационной какофонии, либо им не хватает необходимых слуховых навыков, либо они просто не хотят их слышать. Все эти факторы уже привели мировую политику к эффекту «кота Шредингера», который существует для одних людей, но не существует для других. Ситуация в церкви может развиваться по аналогичному сценарию.

 

Но речь идет не только о Православной Церкви, хотя, конечно, кризис сильнее всего ударил по Вселенскому Православию: начали развиваться две реальности, где Украина с Православной церковью Украины (ПЦУ) и Украинской православной церковью Московского патриархата стала религиозной версией балканского кризиса. На Балканах тоже уже есть силы, которые стремятся последовать новому прецеденту, а именно стать отколовшимися Церквами, своего рода религиозным эквивалентом Абхазии и Южной Осетии. Это неканонические Македонская и Черногорская Православные Церкви, которые стремятся быть признанными автокефальными.

 

Ситуация с религией в эпоху глобализации довольно своеобразна. С одной стороны, все традиционные религии стремятся сохранить свою идентичность (это уже тенденция, и отнюдь не маргинальная). С другой стороны, мы являемся свидетелями сжатия или, другими словами, отодвигания религии на второй план, хотя она уже занимает очень скромное место в обществе после бурного 20-го века. Процессы сопротивления в исламе, демонстрирующие высокий протестный потенциал, являются косвенным, но наиболее очевидным проявлением этого. Этот потенциал иногда принимает самые радикальные формы, которые абсолютно извращены даже по отношению к исламским ценностям. Но есть и другие тенденции.

 

Христианство, несомненно, будучи фундаментальной религией Запада, который выступает в качестве архитектора глобализации, почти стало первой жертвой терпимости и позитивной дискриминации. Отказ политиков признать христианские корни европейского единства в учредительных документах ЕС стал не только результатом жарких дебатов о глубинных ценностях европейской цивилизации и не только серьезным ударом по позициям Римско-католической церкви и Ватикана, с политическими амбициями которых всегда считались. Замалчивание христианской идентичности Европы породило у европейцев чувство стыда за принадлежность к большинству в любой форме и в любой области.

 

Оттеснение религии — своего рода «освобождение» от церкви — имеет больше, чем просто нормативное измерение и включает в себя всевозможные скандалы, связанные с лицемерием, коррупцией, педофилией и бог знает чем еще, которые продолжают просачиваться из-за церковных стен. Однако есть еще один важный фактор: вера, как сфера личного выбора людей и одно из их прав, начала растворяться среди других форм идентичности, превращаясь в нечто вроде хобби, развлечения и досуга.

 

Здания церквей и других молитвенных домов, где по разным причинам уже не проводятся богослужения, все чаще передаются не только музеям, что уже является обычной практикой, но и общественным организациям, молодежным центрам и даже ночным клубам. Как и обычные объекты недвижимости, эти здания продаются или сдаются в аренду на открытом рынке. В Британии, например, количество церковных зданий, где выполняются религиозные функции, уменьшается в среднем на четыре процента в год, считают местные эксперты. Опросы также показывают, что членство Англиканской церкви сократилось, по крайней мере, вдвое за последние двадцать лет.

 

Люди, которые теперь имеют право менять свою идентичность по своему усмотрению, могут легко изменить не только свою партийную принадлежность или профессию, но и свое имя, фамилию, национальность и даже пол. Гражданство в виде паспорта определенного государства сейчас является просто товаром в мировом супермаркете. На этом фоне религиозная принадлежность вообще не является чем-то особенным — ее можно менять несколько раз в день, и никто не повернет волос. Сейчас все меньше и меньше новостей о том, что голливудские звезды обращаются в экзотическую восточную религию, так как никто больше не впечатлен этим.

 

Теперь, когда религия деградировала до уровня развлечений, где выбор веры существует бок о бок с меню быстрого питания и бюллетенями, религиозные чувства могут выглядеть искренними, по крайней мере, в некоторой степени, только среди агностиков и атеистов. Их взгляды, по крайней мере, универсальны и поэтому редко вызывают сомнения и споры.

 

СТАМБУЛЬСКИЙ «ОПИУМ» ДЛЯ УКРАИНСКОГО НАРОДА

 

Несмотря на то, что ничто, включая религию, не может развиваться изолированно, светские и церковные общины на протяжении веков были разделены: «дай кесарю кесарево, и дай Богу то, что принадлежит Богу» и «Земной Град и Град Божий». Анализируя церковные события, оказавшие политический резонанс, важно не забывать об их несомненно религиозном характере, который сам по себе может дать решение. В то же время, поскольку существует политический контекст и поскольку он играет и будет играть решающую роль в некоторых аспектах и событиях, не следует также игнорировать светские факторы.

 

Например, наблюдателям церковного кризиса в Украине следует обратить внимание на то, что Томос об автокефалии, предоставленный Украинской Православной Церкви, был подписан этническим греко-турецким гражданином Димитриосом Архондонисом, что является светским именем Варфоломея I, Вселенского Патриарха Константинопольского и Архиепископа Константинопольско-Нового Рима. Он возглавляет Константинопольскую Православную Церковь (ПЦК), признанную Вселенским Православием первой в диптихе, то есть названа первой среди других Церквей на литургиях. В ПЦ насчитывается около 5,5 млн верующих, что составляет примерно 1,5-2,5 процента всех православных верующих в мире и меньше не только количества православных верующих в Украине, но и заявленного членства в непризнанной Украинской православной церкви Киевского патриархата (УПЦ КП), которая вошла в состав ПЦУ.

 

Сама Турецкая Республика, являющаяся светским государством, населенным в основном мусульманами, не признает экуменический статус Варфоломея I и считает его главой очень небольшой (чуть более 0,5 процента населения страны) местной православной греческой общины. Десять лет назад патриарху было отказано в этом статусе специальным решением суда, в котором говорилось о Лозаннском договоре 1923 года. Кроме того, официально нет ничего, принадлежащего «Константинополю» в Турции после того, как город был завоеван в 15 веке и переименован в Стамбул. Поэтому турецкое название Константинопольской Православной Церкви – Римско-Православный Константинопольский Патриархат или Греческий Православный Патриархат Фанара.

 

Турецкие лидеры проводят регулярные встречи с Патриархом Варфоломеем I, которые официально описываются как часть внутренней повестки дня. Хотя встречи Президента Реджепа Тайипа Эрдогана и Варфоломея I в последние месяцы касались диалога с Церквами России и Украины, общий формат официальных комментариев не выходил за рамки традиционного освещения встреч президента с представителями гражданского общества страны.

 

Патриарх Варфоломей I предоставил автокефалию церкви, которая не существовала даже месяц назад. ПЦУ была официально создана 15 декабря 2018 года. Примечателен его статус 39-летний митрополит Епифаний (урожденный Сергей Петрович Думенко). В соответствии с Уставом новой Церкви, имя ее Предстоятеля – «Митрополит Киевский и всея Украины». Однако Епифаний был возведен в сан митрополита — второй по величине ранг в церковной иерархии после патриарха — в другой церковной организации — УПЦ КП, которая до своего добровольного роспуска 15 декабря 2018 года оставалась непризнанной Вселенским Православием. Поэтому любые его решения, в том числе и назначения, сомнительны с точки зрения всех Православных Церквей, включая ПЦ и саму ПЦУ, добивающуюся признания. Это не просто формальность: если скандалы в светском обществе из-за поддельных дипломов или диссертаций служителей приводят к их отставкам, то для такого консервативного государственного института, как Церковь, вопросы соответствия или несоответствия форме (канону) могут оставаться актуальными на протяжении веков.

 

Даже если оставить в стороне вопрос легитимности ПЦУ и томоса, предоставленного ей ОКК, статус священников и иерархов новой церкви нуждается в уточнении и хоть какой-то легитимации: как церковная община должна относиться к Епифанию, получившему богословское образование и двинувшемуся вверх по церковной лестнице в учреждениях УПЦ КП, не признанных другими Православными Церквами? Готовы ли церковные «генералы» принять его как равного, хотя еще недавно он был «рядовым» с точки зрения собственных правил? В октябре 2018 года патриарх Варфоломей I канонически восстановил в должности иерархов УПЦ КП и Украинской автокефальной православной церкви (УАПЦ), но это решение не распространялось на созданные ими институты. А кто те люди, которые называют себя «Новой Автокефальной Церковью»? Кто освятил (или освятит) их и в каком порядке? Кто будет подтверждать статус духовенства новой Церкви, полученного вне ПЦУ и вне Церквей, поминаемых в диптихе, то есть официально признанных Церквей? Примечательно, что все поместные церкви, кроме ОКК, независимо от их отношения к процессу в целом, избегают упоминания титула «митрополит» по отношению к Епифанию.

 

ЧЕТВЕРТОГО РИМА НЕ БУДЕТ

 

Вышеупомянутые трудности – это только верхушка айсберга. Очевидно, что скрупулезное изучение кризиса, спровоцированного подписанием Томоса, поднимет гораздо более широкий круг вопросов, которые выходят за рамки данной статьи. Однако их уже активно задают не только в церковной общине, но и в СМИ.

 

Во-первых, вопросы исторической каноничности, как и содержание самого Томоса, по сути являются церковными вопросами, которые крайне важны с точки зрения понимания природы нынешнего кризиса и механизмов его возможного разрешения, но которые, в то же время, к сожалению или, может быть, к счастью, играют незначительную роль для ключевых бенефициаров процесса. Решение этих вопросов является внутренним делом Православной Церкви. Во-вторых, следует отложить в сторону двусторонние российско-украинские отношения. При всем многообразии точек пересечения религиозного и российско-украинского дискурсов, последний послужил лишь катализатором первого, в котором проблема украинской автокефалии может быть значимым, но отдельным случаем. В-третьих, эта статья оставляет в стороне повороты украинской политики. Несмотря на предвыборный ажиотаж, который явно дал толчок вялой многолетней кампании за отделение Украинской Церкви от Московского патриархата, избирательный процесс по-прежнему имеет четкие временные границы. Какими бы горячими ни были предвыборные дебаты, они априори недолговечны, по сравнению с жизненным циклом любого религиозного конфликта.

 

Единственное, на чем хотелось бы остановиться, это на том значении, которое все эти события могут иметь для России. С одной стороны, Россию сейчас обвиняют во всем странном или спорном в современном мире; с другой стороны, она продолжает искать свою собственную формулу идентичности не столько ради остального мира, сколько ради себя и своих граждан и институтов.

 

Отношение к церкви в России вряд ли можно назвать даже. Это в равной степени относится и к обществу, и к власти, и к религиозным организациям, в том числе и к самой Русской православной церкви (РПЦ), которая подняла голову после столетия испытаний. Последние годы ознаменовались беспрецедентным ростом активности РПЦ в различных сферах жизни в обществе. Роль, которую церковь начала играть в образовании, здравоохранении и культуре, первоначально была встречена удивлением и даже ожесточенным сопротивлением. Нападения на РПЦ охотно освещались СМИ. Казалось, обществу нравились истории о часах патриарха, танцах Pussy Riot или истерии по поводу фильма «Матильда». Однако растущая гуманизация общества и развитие благотворительности, волонтерства и взаимной поддержки уже стали отличительными чертами современной России, и нет никаких сомнений в том, какой вклад в эти процессы внесли церковь и религия.

 

На фоне всеобщего секуляризма и абсолютизации свободы слова в духе «Je suis Charlie», вплоть до словесного садизма, Россия предпочла опираться на более традиционные, консервативные ценности и их интерпретацию с позиций современности, и ищет ответы на новые вызовы в предыдущих эффективных решениях. Это благодатная почва для религиозного мировоззрения, и РПЦ закономерно стала важным элементом социальной динамики в стране, дополненной успехами за рубежом. В 2007 году произошло знаменательное событие – подписание Акта о каноническом общении РПЦ с Русской Православной Церковью Заграницей, которая была автономной почти на протяжении всего 20 века. В 2016 году Патриарх Московский и всея Руси провел первую в истории встречу с Папой Римским. Они приняли обширную совместную декларацию, которая отразила общие взгляды обеих Церквей на ключевые вызовы нашего времени, включая их нескрываемое неприятие многих последствий глобализации.

 

Избрание Кирилла, относительно молодого и просвещенного человека с многолетним стажем работы за рубежом, Патриархом Московским и всея Руси в 2009 году придало дополнительный импульс активизации деятельности церковной жизни. С другой стороны, эта непривычная для религиозных учреждений энергичность часто подвергалась критике как в России, так и за рубежом.

 

И в нынешних условиях РПЦ быстро отреагировала на действия ОКК и разорвала с ней все отношения, когда только собиралась предоставить Украине Томос. История церковных расколов дает мало шансов в обозримом будущем найти решение, которое устроило бы обе стороны (хотя есть прецедент Эстонии, где две Православные Церкви сосуществуют на паритетной основе, одна под юрисдикцией РПЦ, а другая под юрисдикцией ОКК, Украина – это совсем другая история). Тем не менее, не следует недооценивать возможности, которые могут открыться перед Московским Патриархатом в условиях разворачивающегося кризиса.

 

Прежде всего, это касается вопроса о первенстве во Вселенском Православии. Все поместные церкви теперь должны принять решение о своем отношении к ПЦУ или, проще говоря, встать на чью-то сторону: они с Константинополем или Москвой? И хотя Сербская и Польская Церкви уже сделали свой выбор в пользу последней, в то время как некоторые другие еще не определились, сам факт разделения между церквями может сыграть на руку Москве: РПЦ является крупнейшей Православной Церковью в мире; число его членов оценивается более чем в половину православного населения мира. Иными словами, в РПЦ верующих больше, чем во всех остальных поместных церквях вместе взятых. В то время как политическая Москва демонстративно игнорирует решения, принятые в Вашингтоне, православная Москва также не будет поклоняться решениям, принятым в Стамбуле.

 

Появляются и основания для новой трактовки учения «Москва есть Третий Рим», а именно, что каждый Рим имеет свою Церковь: поскольку под влиянием внешних факторов «пали два Рима; третий стоит; и четвертого не будет», мессианская роль России становится довольно мистической.

ПРАВИЛЬНЫЙ ЗАГОЛОВОК: Письмо американцу о Победе: «Джон, ты должен это знать»

Дорогой Джон.

 

Меня зовут Алексей. Мне 32. Я из России. Хочу рассказать тебе одну историю.

 

Ясным июньским днем 2014 года я сидел за завтраком в Кембридже. Чарльз-ривер, старо-английские дома тёмно-коричневого кирпича, увитые зеленью, отражающаяся в John Hancock Tower церковь Святой Троицы, Prudential Tower, сверху которой видно, как самолёты взлетают из аэропорта Логан, и Гарвардский мост, через который до MIT 364 Смута и одного его ухо, – я очень люблю Бостон и его пригороды.

 

Две недели назад союзники отпраздновали 70-летие открытия второго фронта в Европе. Мы обсуждали это за завтраком. Наша хозяйка Кэтти Зюси сказала мне: «О, да! Я знаю, вы были нашими союзниками в войне». Обидно.

 

— Вы знаете, что мы за одну только Вяземскую оборонительную операцию потеряли почти столько же солдат, сколько вы за всю войну? 380 тысяч против 405? – спросил я её.

 

— Но я… я… — она явно опешила. — Нас так учили. Вы были нашими союзниками.

 

— Это вы были нашими союзниками! 27 миллионов человек мы потеряли во Второй мировой войне. Да, мы редко жалели солдат, поначалу они были плохо вооружены, иногда мы сами стреляли по своим, борясь с дезертирством и трусостью, но именно наш народ выиграл эту войну. И союзники — это США, Великобритания и Франция. А мы — народ-победитель.

 

Боец Красной армии Катя Спивак регулирует движение на улицах Берлина.Яков Рюмкин/Sputnik

 

Представь, Джон, что французы начнут рассказывать своим детям, что основную роль в American Revolution сыграли Лафайет и Рошамбо и только иностранная помощь в виде поставок компании Бомарше позволила США достигнуть независимости. Ты не согласился бы с такой трактовой своей истории. Я не отрицаю важности ленд-лиза и второго фронта во Второй мировой, но, пожалуйста, давай утвердимся во мнении, что генерал Вашингтон победил Британию, а маршал Жуков – вермахт.

 

Представь, Джон, что генералы Ли и Грант, Авраам Линкольн и Мартин Лютер Кинг, Джон Кеннеди и Барак Обама, Томас Джеферсон и оба Рузвельта, такие разные, но невероятно важные для твоего национального самосознания, вместе участвовали в одной войне. На одной стороне. Вообрази, что если бы вы проиграли, Капитолий был бы взорван, на месте Нью-Йорка вырыли озеро, а твой многонациональный народ постепенно истреблён, чтобы само название твоей страны оказалось забыто. Представь, что каждая семья, и твоя, и твоих соседей по улице, и твоих коллег по работе, и всех, кого ты вообще знаешь, потеряла в этой войне мужа, отца, брата, деда, жену, мать, сестру, бабушку. Детей. Представь, что День памяти, День независимости и День ветеранов выпадают на одну дату в календаре. Тогда ты поймёшь, чем является для нас Великая Отечественная война.

 

Видишь ли, Джон, в русском характере есть черты, которые я до сих пор не понимаю. Ты знаешь Вернера фон Брауна, отца американского космоса? До того как отправлять ваших парней за линию Кармана и на Луну, он придумал первую в мире баллистическую ракету для Гитлера. Вы забрали его из поверженной Германии и создали лучшие в мире условия для работы. За это умение ценить гениев, я очень уважаю твою нацию. За 7 лет до Победы плохие советские парни схватили нашего гения Сергея Королёва, пытали, отправили в Магадан, где он чуть не утонул. Вероятно, сломали ему обе челюсти. А он придумал корабль «Восток-1», который впервые поднял человека на околоземную орбиту. В этом разница, Джон. Моё предыдущее государство, великий Советский Союз, мог сделать всё сделать всё, чтобы конкретный человек ненавидел его. Но этот человек всё равно выживал, а потом при помощи того же государства, со страной, которая не оправилась ещё от самой страшной войны, открывал окно в космос для человечества.

 

Парадный расчет советских танкистов во время парада на Красной площади по случаю Победы в Великой Отечественной войне. 1945.Sputnik

 

Почему сейчас между нами всё так плохо, Джон? Давай не будем дипломатами и честно признаемся: виноваты не только наши правительства. С одной стороны, мы оба с тобой европейцы. Наш интеллект обязан Платону и Зенону не меньше, чем Толстому и Драйзеру. С тобой у нас гораздо больше общего, чем с филиппинцем, китайцем или маори.

 

Но я всю жизнь воевал, Джон. Я сражался в XI веке с братьями-славянами. Воевал в XIII веке с тевтонскими рыцарями, которые хотели отнять мою веру. Три века подряд я сопротивлялся монголам, которые сохранили мне веру, но отняли цивилизацию. Я воевал со Швецией, когда она была ведущей европейской державой. Я сражался с Наполеоном, когда он пошёл на восток. Я участвовал в боях на Тихом океане с Англией, Францией и Японией. За последние 400 лет с одной Турцией я воевал 12 раз.

 

 Я, как и ты, участвовал в Гражданской войне, только моя случилась в начале XX века. Твоя ненужная война – это Вьетнам, моя – Афганистан. Совсем недавно я бился за Россию в Чечне с террористами, и это опять была война на моей территории.

 

Канадцы на севере, мексиканцы на юге и два океана надёжно укрывали тебя и твоё сознание от того, чтобы смотреть на мир из-за крепостной стены. Мне после этой тысячи лет войн сложно разрушить мою крепость. Я звоню по Айфону, сижу с Макбуком в Старбаксе, пью колу в KFС, смотрю игры NHL и искренне соболезную в Инстаграме семье Коби Брайанта. Но из меня не вынуть моё сознание и память о великой культуре, которую я создавал эту тысячу лет, чтобы считать себя поверженным лишь потому, что меня окружают придуманные тобой вещи и гаджеты.

 

Я знаю, что мы не можем быть союзниками и друзьями. Мы слишком большие, чтобы нашлось настолько громадное (как нацисты) зло, что может нас объединить, как 75 лет назад. Согласись, от терроризма страдаем мы оба. Эти фанатики взрывали и твой небоскрёб, и мой жилой дом, но посмотри на карту Сирии – даже на таком пятачке мы не можем решить с тобой, какие парни плохие, а каким можно жать руку. С другой стороны, когда наши спецслужбы не воюют, а делают общее дело, у них получается уничтожать религиозных фанатиков, угрожающих нашей цивилизации.

 

Наверняка твои друзья из Восточной Европы тут же напомнят, как Сталин подписал договор о ненападении с нацистской Германией, разделив Европу. Не буду возражать. До этого Британия и Франция отдали Гитлеру Чехию и тоже подписали с ним соглашения о ненападении. Великие империи мыслят категориями интереса, а не ценностей. Я знаю, что ты искренне веришь в права человека, но согласись, что американскую внешнюю политику сложно назвать миролюбивой.

 

Нам с тобой явно недостаточно российских ракетных двигателей РД-180, которые возили в космос твоих ребят после закрытия Space Shuttle. Наш объём торговли, если поставить его рядом с американским направлением экспорта Китая, будет похож на человека, задравшего голову в надежде увидеть верхушку мемориала Вашингтона в DC. Часть твоих друзей ещё и считает, что мы выбрали вам президента. Я тоже читал в масс-медиа, что ящик демократов был вскрыт и выяснилось, что праймерис выиграл Берни, а истеблишмент указал на Хилари. Поверь, я понимаю, как тебе неприятно, но давай вместе уважать великую американскую демократию – очевидно, влиять на процедуры и институты настолько, чтобы манипулировать выбором американцев, не может никто.

 

На одной из улиц разрушенного Берлина в 1945 году.Евгений Халдей/Sputnik

 

Наверное, мне стоило более серьёзно отнестись к этой чувствительной для тебя теме. Тогда, возможно, уровень доверия был чуть выше. Между нами, несмотря на ужасный уровень нынешних отношений, всё же есть одна важнейшая мировая проблема. Скоро закончится договор СНВ-3. Именно от нас с тобой зависит ядерное нераспространение и, в конце концов, мировая стабильность. Давай попробуем заключить новый договор, сознавая общую ответственность за судьбу планеты?

 

Приезжай в Москву, дорогой Джон. Мой дед, Алексей Адаев, лётчик советских ВВС, кавалер орденов и медалей, наверняка будет рад видеть тебя сверху. 27 миллионов его однополчан и моих сограждан будут смотреть парад на Красной площади в честь 75-летия нашей общей Победы. Просто мы их не увидим.

 

Надеюсь, до встречи. Крепко жму руку.

 

Искренне твой, Алексей.